Действие романа относится к пятнадцатому столетию, когда феодальная система, которая была двигательной си­лой и нервом национальной обороны, и дух рыцарства, оживлявший и вдохновлявший эту систему, начали изме­няться под влиянием более грубых людей, сосредоточив­ших свое внимание на достижении личных целей и видев­ших именно в этом свое счастье. Разумеется, подобный эго­изм проявлялся и в более ранние эпохи, но только теперь впервые он провозглашался открыто, как признанный ме­тод поведения. Дух рыцарства обладал тем достоинством, что какими бы натянутыми и фантастическими ни казались нам многие из его доктрин, все они основывались на вели­кодушии и самоотречении, то есть на качествах, без кото­рых было бы трудно понять наличие добродетели среди людей.
Среди тех, кто первым стал высмеивать и отвергать эти принципы самоотречения, на которых воспитывались и тщательно готовились юные рыцари, главным был Лю­довик XI, король Франции. Монарх этот, наделенный ха­рактером в высшей степени эгоистичным, не способный предпринять что‑либо, не связанное с его честолюбием, ал­чностью или тягой к наслаждениям, кажется чуть ли не во­площением самого дьявола, которому дозволено все, что способно загрязнить самый источник наших представлений о чести. При этом нельзя забывать, что Людовик в высо­кой степени обладал язвительным остроумием, способным осмеять все, что предпринимает человек для блага других, без выгоды для себя. Таким образом, король был превос­ходно подготовлен к тому, чтобы играть роль бессердечно­го и глумливого друга.
В этой связи мне кажется, что гетевская концепция ха­рактера и мыслей Мефистофеля, духа-искусителя из свое­образной драмы «Фауст», более удачна, чем образ, создан­ный Байроном, и даже чем Сатана Мильтона. Два послед­них великих автора придали духу зла нечто такое, что воз­вышает и облагораживает его порочность — несгибаемое и непобедимое сопротивление самому Всевышнему, величе­ственное презрение к страданию вместо покорности и все те привлекательные черты, которые побудили Бернса и дру­гих считать Сатану подлинным героем «Потерянного рая». Напротив, великий немецкий поэт представил своего духа обольщения как существо вообще совершенно бесстрастное, которое служит лишь для того, чтобы увеличивать путем искушения и уговоров общую массу морального зла. Свои­ми соблазнами он пробуждает дремлющие страсти, которые в ином случае не помешали бы человеку, ставшему объек­том махинаций духа зла, провести в спокойствии свою жизнь. Для этой цели Мефистофель, подобно Людовику XI, наделен острым, пренебрежительным и язвительным умом, которым неизменно пользуется, чтобы обесценить и унизить любой поступок, не ведущий прямо и наверня­ка к самовознаграждению.
Даже автору чисто развлекательных сочинений может быть дозволено стать на время серьезным, если он хочет осудить любую политику — частного или государственного характера, которая основывается на принципах Макиавел­ли или на поступках Людовика XI.
Жестокости, клятвопреступления, подозрительность это­го государя не только не смягчались, но становились еще отвратительнее из‑за грубого и унизительного суеверия, ко­торое он выказывал при любых обстоятельствах. А его на­божность в отношении святых угодников, которую он так любил выставлять напоказ, покоилась на жалком убежде­нии, достойном разве какого‑нибудь мелкого клерка, кото­рый силится скрыть или загладить свои злоупотребления, принося щедрые дары людям, поставленным наблюдать за его поведением. Таким способом он пытается продол­жать свои мошенничества, стараясь подкупить неподкупных. Как иначе можем мы относиться к тому, что Людовик про­извел Деву Марию в графини и назначил ее капита­ном своей гвардии… Или к его коварству, которое до­пускало, что только одна или две особые формы клятвы имели для него связующую силу, а все остальные — никакого значения; при этом он тщательно держал в секрете, как самую важную государственную тайну, какую именно форму клятвы он считает для себя обяза­тельной.
С полным отсутствием совестливости или, как мы уви­дим, чувства нравственного долга Людовик соединял ог­ромную прирожденную силу характера и проницатель­ность; он проводил свою политику так тонко, если принять во внимание его эпоху, что иногда сам впадал в заблуж­дение, следуя ее предписаниям.
Вероятно, в любом из темных портретов можно найти и более светлые оттенки. Людовик хорошо понимал инте­ресы Франции и усердно защищал их, покуда они совпа­дали с его личными интересами. Он благополучно провел страну сквозь опасный кризис войны, прозванной «войной за общее благо». В ходе ее он расторгнул и рассеял могу­чий и опасный союз крупнейших королевских вассалов Франции, направленный против их сюзерена; король с ме­нее осторожным и выжидательным характером, более сме­лый, но не столь изворотливый, как Людовик XI, по всей вероятности, потерпел бы здесь неудачу. Были у Людови­ка и некоторые личные качества, не противоречившие его общественному положению. Так, например, он бывал весел и остроумен в компании. Он бывал нежен со своей жерт­вой, подобно кошке, которая иногда ластится, готовясь на­нести опаснейшую рану. И никто не мог лучше, чем он, оп­равдывать и приукрашивать грубые и эгоистичные мотивы своих поступков, мотивы, которыми он старался заменять благородные побуждения, какие его предшественники чер­пали из высокого духа рыцарства.
Но действительно, эта система уже отживала свой век, да и в пору своего расцвета она была слишком вымученной и фантастической в своих основах, и как только, подобно другим древним обычаям, она стала утрачивать былую сла­ву, на нее обрушились насмешки, которые теперь уже не вызывали ужаса и отвращения, как в прежние времена, когда их сочли бы кощунством. Уже в четырнадцатом веке появились хулители и насмешники, предлагавшие заменить все, что было полезного в рыцарстве, другими принципами; они высмеивали сумасбродные кастовые правила чести и нравственности, открыто называли их нелепыми, да и, по правде сказать, они действительно имели форму слишком уж возвышенную для обыкновенных смертных. Если какой‑нибудь бесхитростный и отважный юноша собирался огра­ничиться отцовскими правилами чести, его грубо высмеи­вали, как если бы он вышел на бой, вооруженный добрым старым рыцарским Дуриндарте, или двуручным мечом, вы­глядевшим нелепо из‑за своей древней формы и отделки, даже если его клинок был закален на Эбро, а чеканка — чистого золота.
Так были отброшены в сторону все заветы рыцарст­ва — их заменили более низменные побуждения. Вместо высокого мужества, побуждавшего каждого быть в первых рядах при защите родины, Людовик XI прибегнул к по­мощи всегда готовых наемных солдат и при этом убедил своих подданных (среди них уже заметно выдвигалось тор­говое сословие), что лучше предоставить наемникам риск и тяготы войны, платя государству за их содержание, не­жели лично подвергаться опасности, защищая свое имуще­ство. Купцы легко согласились с такими соображениями. Правда, в дни Людовика XI еще не настало время, когда можно было бы таким же способом удалить из рядов войск помещиков и дворянство, но лукавый монарх положил на­чало порядку, который при его преемниках привел в конце концов к переходу всей военной мощи государства в руки короля.
Столь же оригинальным был Людовик, когда изменял правила, регулирующие отношения между обоими полами. Доктрины рыцарства устанавливали, по крайней мере в те­ории, такую систему: Красота является верховным и воз­дающим божеством, а Доблесть — ее рабыней, послушной ее взгляду, готовой отдать жизнь ради малейшей услуги. Говоря по правде, эта система, как и в других областях, доходила до фантастических нелепостей, и нередко возника­ли скандальные дела. Все же они чаще всего напоминали то, о чем говорит Берк, — нравственная неустойчивость на­половину искупалась отсутствием всякой грубости. Совсем по‑другому получалось у самого Людовика XI. Он был низменным сладострастником, искавшим наслаждения без чувства любви и презиравшим тех женщин, у которых тре­бовал наслаждения. Его любовницы принадлежали к низ­шему сословию, и их так же трудно сравнивать с возвы­шенной, хоть и не безупречной личностью Агнесы Сорель, как и самого Людовика — с его героическим отцом, кото­рый освободил Францию от угрожавшего ей британ­ского ига.
Точно так же, выбирая своих фаворитов и министров среди подонков, Людовик показывал, как мало уважения испытывает он к высокому положению и благородству про­исхождения. Это могло быть не только простительно, но даже похвально, если бы королевский указ выдвигал неиз­вестный талант или скромное достоинство. Но совсем ина­че получалось, когда король делал своими любимыми по­мощниками людей вроде Тристана Отшельника, начальни­ка его Маршалси или его полиции. И было совершенно оче­видно, что такой монарх не может быть «первым дворяни­ном в своих владениях», как элегантно называл себя его по­томок Франциск.
Поступки и речи Людовика — интимные и обществен­ные — были не таковы, чтобы загладить столь грубые на­рушения порядочности. Верность слову, которая обычно считается самой священной чертой человеческого характера и малейшее нарушение которой является серьезнейшим проступком против кодекса чести, нарушалась Людовиком без зазрения совести при малейшей возможности, и это не­редко сопровождалось чудовищными преступлениями. По­пирая свои личные обещания, он так же бесцеремонно от­носился к обязательствам государственным. Так, например, отправка к английскому королю Эдуарду IV какого‑то не­значительного человека, переодетого герольдом, была дерз­ким обманом в те времена — ведь герольды считались свя­щенными носителями государственного и национального достоинства. Мало кто отважился бы на такой поступок, кроме этого беспринципного монарха.
Короче говоря, манеры, чувства и поступки Людови­ка XI были несовместимы с духом рыцарства, а его язви­тельное остроумие было слишком склонно высмеивать систе­му, покоящуюся на самом абсурдном, по его мнению, фун­даменте, поскольку она исходила из того, что труд, та­лант и время должны посвящаться достижению целей, от которых, по сути дела, нельзя было ожидать личных выгод.
Весьма вероятно, что, отвергая, таким образом, почти открыто узы религии, чести и нравственности, под влияни­ем которых живет род человеческий, Людовик надеялся до­биться значительных преимуществ в своих отношениях с другими сторонами, поскольку те считали себя морально связанными, а он пользовался свободой. Ему могло казать­ся, что он начинает скачку подобно наезднику, освободив­шемуся от «уравнительного груза», в то время как его со­перники все еще обременены, и поэтому, конечно, может рассчитывать на успех. Но, должно быть, провидение всег­да соединяет наличие особой угрозы с каким‑либо обстоя­тельством, способным насторожить тех, кто находится в опасности. Постоянное подозрение, сопровождающее каждого общественного деятеля, стяжавшего дурную славу из‑за нарушения своих обязательств, оказывается для него чем‑то вроде колец гремушки на хвосте ядовитой змеи.
И в конце концов люди начинают считаться не с тем, что говорит их противник, а скорее с тем, что он, по‑видимому, намерен свершить. Такая степень недоверия перевешивает интриги беззастенчивого деятеля, уничтожает преимуще­ства, какие давало ему отсутствие щепетильности, свойст­венной людям совести. Пример Людовика XI возбудил среди других наций Европы скорее отвращение и подозре­ния, нежели желание ему подражать, а случаи, когда ему удавалось перехитрить немало своих современников, побу­дили других быть настороже. Даже и сама концепция ры­царства, хоть и не столь распространенная, как прежде, пе­режила царствование этого распутного монарха, так много сделавшего, чтобы запятнать ее славу, и еще долго после смерти Людовика XI вдохновляла Рыцаря без страха и уп­река, а также отважного Франциска I.
И, наконец, хотя царствование Людовика с политиче­ской точки зрения протекало так успешно, как ему самому хотелось, но зрелище его кончины могло послужить предо­стережением для всех, кого соблазнял пример этого госу­даря. Подозревая всех и каждого, а главным образом — собственного сына, он укрылся в замке Плесси, целиком до­верив свою особу сомнительной преданности шотландских наемников. Он никогда не выходил из комнаты, никого не пускал к себе и умолял небо и всех святых молитвами не о прощении грехов, но о продлении своей жизни. С умст­венным убожеством, которое так не вязалось с его острой проницательностью в делах, он приставал к своим вра­чам, пока они не начали оскорблять и обирать его. В сво­ем безграничном желании продлить жизнь он посылал в Италию за какими‑то мощами и — верх странности! — приказал доставить оттуда одного невежественного, слабо­умного крестьянина, который (должно быть, по лености) заточил себя в пещере и отказался от мяса, рыбы, яиц и молока. Этого человека, не владевшего даже основами грамоты, Людовик почитал, как если бы он был самим рим­ским папой, и, чтобы добиться его расположения, основал два монастыря!
Не менее странной чертой этого суеверия было то об­стоятельство, что целью короля было исключительно телес­ное здоровье и земное благополучие. Было строжайше за­прещено упоминание о его грехах, когда речь заходила о со­стоянии здоровья. И когда однажды по его приказанию священник читал молитву святому Евтропию, в которой угоднику поручалось благополучие короля — «телесное и ду­ховное», Людовик велел пропустить два последних слова, говоря, что неосторожно надоедать блаженному Евтропию многими просьбами сразу. Быть может, он думал, что, хра­ня молчание о своих преступлениях, он дождется, пока они исчезнут из памяти его небесных покровителей, чья помощь нужна ему для выздоровления.
Так велики были заслуженные муки этого тирана на смертном ложе, что Филипп де Комин, тщательно сопо­ставляя его страдания со множеством жестокостей, причи­ненных им, высказал мнение, что угрызения совести и агония Людовика могли бы уравновесить преступления, им совершенные. И что после соответствующего пребы­вания в чистилище он мог быть помилован и попасть в рай.
Фенелон также оставил свидетельство против этого мо­нарха, описав его образ жизни и правление в нижеследую­щем замечательном отрывке:
«Пигмалион, терзаемый ненасытной жаждой обогаще­ния, становится все несчастнее и все ненавистнее своим подданным. Иметь богатство стало в Тире преступлени­ем: скупость делает короля недоверчивым, подозритель­ным и жестоким, он преследует богатых и страшится бедных.
Еще большим преступлением стало в Тире быть добро­детельным, ибо Пигмалион считает, что добродетельные люди не захотят терпеть его несправедливости и жестоко­сти; добродетель обличает его, и он взирает на нее с опа­сением и злобой. Все беспокоит, раздражает, терзает его; он боится собственной тени, не спит ни днем, ни ночью. Чтобы погубить его, боги даруют ему сокровища, которы­ми он не смеет наслаждаться. Он хочет быть счастли­вым — и стремится именно к тому, что не может дать сча­стья. Он вечно жалеет о том, что отдал, вечно боится ли­шиться чего‑нибудь и выбивается из сил, чтобы еще что‑то приобрести.
Он почти не бывает на людях: одинокий, угрюмый, мрачный, он прячется где‑то в глубине своего дворца; да­же друзья не смеют приблизиться к нему, чтобы не нав­лечь на себя подозрения. Его дом окружен грозной стра­жей с поднятыми копьями и мечами наголо. Он сделал сво­им убежищем тридцать комнат, сообщающихся между со­бой и запирающихся каждая железной дверью с шестью большими засовами. Никто не знает, в какой из этих ком­нат он ночует; уверяют, что он не спит в одном и том же помещении и двух ночей подряд из боязни, что его заду­шат. Ему неизвестны ни пленительные удовольствия, ни еще более сладостная дружба. Когда ему советуют искать радости, он чувствует, что радость бежит от него и отказы­вается войти в его сердце. Его впалые глаза горят жадным и диким огнем; он беспрестанно оглядывается по сторонам, прислушивается к малейшему шуму, вздрагивает при каж­дом шорохе. Он бледен, его волосы и одежда в беспоряд­ке, тяжелая забота отражается на его постоянно нахмурен­ном лице. Он молчит, вздыхает, испускает из глубины сердца стоны, он не может скрыть терзающих его угрызе­ний совести. Самые изысканные кушанья кажутся ему от­вратительными.
Родные дети внушают ему не надежду, но страх: он сделал их своими опаснейшими врагами.
За всю свою жизнь он не знал ни минуты уверенно­сти, он держится, только проливая кровь всех тех, кого боится.
Безумный! Он не видит, что жестокость, в которой он замкнулся, приведет его к гибели. Кто‑нибудь из его слуг, такой же подозрительный, как и он сам, поспешит избавить мир от этого чудовища».
Поучительное, но отталкивающее зрелище страданий тирана закончилось наконец смертью 30 августа 1485 года.
Выбор такой примечательной личности в качестве героя романа (ибо легко понять, что скромная любовная интрига Квентина использована всего лишь как способ развернуть повествование) предоставил автору значительные возмож­ности.
На протяжении XV столетия вся Европа содрогалась от распрей, вызванных столь разнообразными причинами, что потребовался бы, наверно, целый трактат, чтобы за­ставить здравомыслящего английского читателя поверить в возможность таких странных происшествий.
Во времена Людовика XI по всей Европе было особенно много потрясений. Гражданская война в Англии закончи­лась, но скорее по видимости, чем в действительности, бла­годаря кратковременному воцарению Йоркской династии. Швейцария утверждала свою свободу, которую она впос­ледствии так доблестно защищала.
В Германской империи и во Франции крупные вассалы короны пытались уклониться от ее контроля, тогда как Карл Бургундский — с помощью силы, а Людовик — более тонко, косвенными путями, старались подчинить их и по­ставить на службу сюзеренам. Людовик, с одной стороны, обманывал и принуждал собственных мятежных вассалов, с другой же помогал и поощрял большие торговые города Фландрии на восстание против герцога Бургундского — к этому их побуждало и накопление богатства и самолю­бивое тщеславие.
А в лесистых округах Фландрии герцог Гельдернский и Гийом де ла Марк, прозванный за свою жестокость Ди­ким Арденнским Вепрем, отбросили привычки рыцарей и джентльменов, чтобы свободнее творить насилия и же­стокости, подобно обыкновенным бандитам.
Сотни секретных комбинаций осуществлялись в раз­личных провинциях Франции и Фландрии; многочислен­ные личные эмиссары неутомимого Людовика — цыгане, пилигримы, нищие или агенты, соответственно переоде­тые, — проводили политику короля, сея недовольство во владениях Бургундии.
Среди такого изобилия исторических фактов трудно было выделить наиболее понятное и интересное для чита­теля. И автору приходится сожалеть, что хотя он и широ­ко пользовался своим правом отступать от исторической действительности, он все же далеко не уверен, что ему уда­лось придать своему повествованию приятную, сжатую и достаточно вразумительную форму.
Главная пружина сюжета такова, что ее легко поймет всякий, кто немного знаком с феодальной системой, хотя факты здесь целиком вымышлены. Власть феодального сеньора ни в чем не встречала такого полного и всеобщего признания, как в его праве распоряжаться браками женщин-вассалов. Правда, тут можно усмотреть и некое про­тиворечие с гражданским и церковным правом, которые провозглашают, что брак должен быть свободным, тогда как феодальная и муниципальная юрис­пруденция признает (в том случае, когда лен перешел к женщине) право сеньо­ра определять выбор ее супруга. Это объясняли исходя из принципа, что сеньор в своей щедрости был первоначаль­ным дарителем лена и всегда заинтересован в том, чтобы брак вассала не давал право на лен и лицу, враждебному его сеньору. С другой стороны, есть основание утверждать, что правом до известной степени распоряжаться рукой женщины-вассала обладал лишь тот сеньор, который был первоначальным дарителем лена. Поэтому нет резкого не­правдоподобия в том, что вассал Бургундии ищет покрови­тельства у короля Франции, который был сюзереном само­го герцога Бургундского. Нет особенной натяжки и в том, что Людовик, всегда неразборчивый в средствах, мог соста­вить план, как завлечь беглянку в брачный союз, который мог бы оказаться неудобным или даже опасным для его грозного родственника и вассала, герцога Бургунд­ского.
Можно добавить, что роман о Квентине Дорварде, сни­скавший у себя на родине бόльшую известность, чем неко­торые из предшествовавших ему романов, стяжал также не­малый успех на континенте, где его исторические намеки более понятны читателям.